Наш папа, Александр Павлович Каршенбаум, родился в мае 1914 года, в еврейском местечке Ново-Ковно. Моего деда, папиного отца, я плохо помню. Из рассказов бабушки могу сделать вывод, что был он человеком неординарным. От него, думаю я, отец и унаследовал свой ум, свою незаурядную память.
Рассказывают, что при коллективизации дед, как и все, не хотел вступать в колхоз, тогда ему стали угрожать. И дед согласился. Увидев, как он ведет корову и лошадь, односельчане пошли записываться в колхоз. Но райкомовского ставленника на должность председателя не приняли, а выбрали нашего деда. И не пожалели. Именно он во время войны, не дожидаясь приказа сверху, эвакуировал всех своих колхозников, спас евреев от гибели. И еще помню о нем. Когда-то муж моей подруги спросил у отца, как давно тот играет в преферанс – папа в этом деле был виртуозом.
– Я играю с четырех лет, мой отец держал меня на коленях во время игры, так я и научился, – со смехом ответил мой отец.
Бабушка рассказывала, что его уже в пять лет отдали учиться в хедер. Там было правило – кто учится лучше всех, тот сидит за первым столом, за последним сидит самый худший ученик. Папа радостно сидел на последней парте. А примерно через месяц что-то его заинтересовало в учебном процессе. На первую парту он переместился за пару дней и там и остался до конца обучения.
На кафедре общей и структурной геологии он проработал 40 лет, не поверите – без единого больничного. Несколько лет назад я приезжала на встречу выпускников, но на его кафедру не зашла – не хотела видеть это место без него… И не было ни одного человека, который бы при встрече со мной не вспомнил отца. Говорят, что в день моего рождения студенты друг другу передавали:
– У кого не сдана геология, идите к Каршу сегодня. Он всем ставит зачеты – у него дочь родилась!
Сдать экзамен ему было непросто. Но я не знаю случая, чтобы кто-то на него обижался. Все знали: он требовательный, но не злой. И сам переживал, когда приходилось ставить неуды.
Своих студентов он помнил по именам. После моего первого рабочего дня поинтересовался, с кем я работаю.
– Папа, – спросила я, – если я назову тебе имена и фамилии, вряд ли ты их вспомнишь.
Его ответ меня поразил:
– Я помню всех своих студентов!
Каково же было мое удивление, когда он не только после произнесенной мною фамилии добавлял имя, но и характеризовал каждого. Он не был объективен, у него были любимчики: он и не скрывал, что любит тех, кто учится на «отлично». Но любил отличников, а не ставил пятерки любимчикам. Нас с братом он любил безоговорочно, хотя требования предъявлял еще большие, чем к другим. Мне пришлось учиться у него. Как-то я писала у него коллоквиум. Из шести «неудов» один был мой. Я возмутилась – не могла я написать на двойку! А он пояснил:
– Ты, детка, должна знать на пять с плюсом, все остальное для меня плохо. Пока не напишешь блестящую работу, будешь переписывать.
Меня тогда из-за этого чуть повышенной стипендии не лишили – это для него тоже не было аргументом – пусть бьет по его же карману.
Он был идеалистом до конца. Верил в честное правительство, в дружбу народов… В то время, когда из всех радиоточек рассказывали о врачах-убийцах, о космополитах, он вздумал защищать диссертацию. И защитил ее.
Временами в доме у нас отмечали какие-то праздники, не говоря, что празднуем. Мама фаршировала рыбу, пекла гоменташ с маком, а иногда пирожки есть было нельзя, а ели только мацу. Считалось, что мы просто собираемся семьей, поднимаем бокалы и говорим: «Лехаим». О том, что отмечается Песах или Пурим, просто умалчивали. Но один еврейский праздник папа соблюдал неукоснительно. Мой старший брат тяжело заболел, ему не было и двух лет. Врачи разводили руками и говорили, что нужно готовиться к худшему. Это было в Йом Кипур. Тогда мой дед, мамин отец, глубоко религиозный человек, сказал ему:
– Ведь это несложно – один день не есть, а молиться буду я.
Тогда первый раз наш папа по-настоящему постился. И с этого дня брат начал выздоравливать. С тех пор отец мой соблюдал пост на Йом Кипур. И мы знали, что папа за всех нас просит у Б-га прощения!
В быту он был человеком неприхотливым. Мама с трудом уговаривала его купить новый костюм. Новую мебель он просто мог не заметить, правда, ужасно расстраивался, когда выбрасывали старую. Но вот в чем он баловал себя и нас – это в еде. Каждое воскресенье утром, когда все еще спали, он шел на рынок и покупал разные вкусности. Потом пешком тащил сумки домой, мама готовила вкусный завтрак, и мы всей семьей садились за стол. Это было его наслаждение – воскресный завтрак с семьей. И когда мой брат женился и ушел от нас – они приходили в субботу и оставались ночевать, чтобы в воскресенье вместе с нами позавтракать. Отец любил вкусно поесть и мог много выпить. Про его умение не пьянеть ходили легенды. Очевидец рассказывал мне, что папа на спор перепил одного здоровенного буровика: буровик лежал в стельку пьяный, а отец мой пел:
Налей полней стаканы!
Кто врет, что мы, брат, пьяны?
Мы веселы просто, ей-Б-гу!
Ну кто там бессовестно врет?..
Несмотря на свой облик – веселый, крупный, шумный, – был он человеком скромным. Не кичился своими заслугами (а было чем) перед геологией, он просто любил геологию. Рассказы папы о залежах руды были увлекательней, чем детективы Агаты Кристи. По-моему, следующей после «Приключений Тома Сойера» я взяла в руки монографию академика Ферсмана – она стояла на самом почетном месте в нашей библиотеке.
Понятно, что и я, и мой брат не могли даже помыслить своего будущего вне геологии. И не подумайте, что нам было легко. Наоборот – мы не могли уронить планку, мы должны были соответствовать нашему отцу. А когда потом я и мой брат уехали учиться в аспирантуру в Москву, все удивлялись, – ведь здесь нас бы по фамилии узнавали, было бы легче защититься. И только он понимал, что так будет верно: «Каждый должен сам пробить свою дорогу, детка!» Он гордился нами, и для нас это было важно!
Папа очень любил маму, не помню, чтобы он ее назвал когда-нибудь просто по имени, только уменьшительное – Гесенька, да еще и с приставкой маменька. Он очень любил нас с братом и обожал внуков. Они делали с ним все, что хотели. Когда папы не стало, они были еще совсем маленькие. Но они его помнят и любят до сих пор…
* * *
…Все началось в 1911 году, когда семья Моисея Либмана решилась эмигрировать в США. А младшая дочь ехать отказалась, – она, видите ли, выходит замуж за Иосифа и остается с ним! В общем, семья решила – поженятся и приедут к ним на все готовое. Но за несколько дней до отъезда младшенькая заявила, что уже не любит Иосифа и едет вместе со всеми. «На тебя же не оформлены выездные документы», – причитала мама. Но никакие аргументы не действовали, дочь рыдала. Тогда старшая дочь предложила поменяться документами, пообещав быстро собраться и приехать.
Провожать пришли несколько хороших знакомых, товарищи Моисея по отряду самообороны, старшая дочь и тот самый Иосиф. По дороге домой он сказал:
– Ну что ж, Фаня, раз ты теперь по документам моя невеста, – давай поженимся!
Через год у них родился сын Моисей, а еще через семь лет, в январе 1919-го, дочь Геся – моя мама. И в Америку они не поехали.
Во время НЭПа в Каменском Иосиф разбогател. Потом у него все отняли. Спасибо, что не посадили. Хотя посидеть в кутузке им пришлось. Иосиф спрятал нажитое так, что найти его не могли. Тогда их двоих посадили. И Фаня сказала:
– Иося! У нас дети одни дома, Мося подросток, а Гесенька еще совсем ребенок. Отдай им все, пусть нас отпустят!
Иосиф потерпел еще одну ночь и все отдал.
Мося окончил школу, поступил в институт. Перед началом занятий решил немного заработать, устроился электриком и зачем-то во время перерыва полез на вышку, а в это время кто-то включил рубильник… До конца жизни Фаня не смирилась с утратой. И только после рождения внука, моего брата, которого назвали в честь Моисея, она стала изредка улыбаться…
* * *
А Геся поступила в Днепропетровский медицинский институт! Но наступил 1941-й год…
Из Каменского выехали на подводе. Родители ехали, а Геся шла пешком.
Я часто думаю, что если бы моему деду удалось спасти нажитое, возможно, он и не бросил бы его, когда нужно было быстро принимать решение об эвакуации. По дороге они ночевали у брата Иосифа в Новомосковске. Геся с мамой легли спать, и брат стал убеждать Иосифа остаться, говорил, что немцы – цивилизованные люди. А вот ехать в эвакуацию опасно. Женщины прислушивались к разговору мужчин. Они понимали, что отец сомневается. Утром он решительно сказал: «Едем!» А брат с семьей остались… Остались навсегда… Мама показывала мне место, где в Новомосковске расстреляли евреев. Ни памятника, – ничего. Может быть, сейчас поставили?..
* * *
Они эвакуировались в Оренбург, тогда – Чкалов. Геся работала в госпитале с утра до ночи. Однажды один из выздоравливающих пригласил ее на свидание. Они несколько раз встречались в редкие выходные дни Геси. Он играл на скрипке, ей все нравилось, но она решила, что сейчас не время для любви. Их встречи так и закончились ничем. Мама никогда не жалела об этом, но когда по телевизору показывали композитора Яна Френкеля, загадочно улыбалась…
* * *
После освобождения семья вернулась в Днепропетровск. Геся окончила институт и поехала по распределению в Орловщину. Там она была и хирургом, и акушеркой, и онкологом, и ветеринаром! Одна на все село!
* * *
На выходные приезжала к родителям. Однажды у портнихи познакомилась с ее племянником, который, по маминому глубокому убеждению, совершенно случайно зашел к тете. На третьем свидании он привел ее к ЗАГСу.
– Зачем мы сюда пришли, Александр Павлович? – она называла его по имени-отчеству и на «вы».
Он ударил себя ладонью по лбу, посмотрел в ее огромные глаза и произнес:
– Забыл! Я же должен был сделать тебе предложение, Гесенька! Выходи, пожалуйста, за меня замуж!
Свадьбу сыграли весной, на Песах. Гостей было немного, но приезжих нужно было разместить. Поэтому в кроватях пришлось тесниться. Невеста сказала, что ляжет с мамой!.. Но, судя по тому, что мой брат родился день в день через 9 месяцев, папа этого не допустил.
* * *
После замужества она переехала в Днепропетровск и работала на «Скорой помощи». После войны человеческая жизнь не стоила ни гроша. Страшно было вечером выходить на улицу. Мама рассказывала: купили ей каракулевую шубу. На работу днем она ее не носила, чтобы не выделяться. А в театр не надевала, так как ее папа говорил, что из-за этой шубы могут и убить. Так она и провисела в шкафу, пока не сгнила.
* * *
Всю свою взрослую жизнь я помню маму как врача-хирурга четвертой поликлиники – той, что была напротив кинотеатра «Родина». Мама рассказывала, как главврач, прочитав ее имя-отчество, спросил, не хочет ли она поменять его? Чтобы больным было проще его выговаривать. Она ответила, что больные будут ее любить с любым именем, а как они его произнесут, – ей безразлично!
Больные звонили ей домой по любому поводу. Подозреваю, она сама давала им номер. Как только они ее не называли! И Ася Бусиевна, и Песя Люсиевна. Почему-то отчество Иосифовна им тоже трудно давалось, хотя имя Сталина все помнили хорошо.
Мама искренне любила свою работу. И при всей своей строгости была прекрасной рассказчицей. Помню, когда народ увлекся уринотерапией, мама рассказывала:
Приходит больной:
– Доктор, – говорит, – а можно к колену компресс из мочи прикладывать?
– Можно, – отвечает мама, понимая, что не поможет, но и не навредит.
А он продолжает:
– Доктор, я слышал, что мочу нужно выпаривать.
Мама спрашивает:
– Вы в коммуналке живете?
– В коммуналке.
– Тогда выпаривайте! – говорит мама. – Не знаю, поможет ли вам это в борьбе с болью, но в борьбе с соседями поможет точно!
* * *
И самое главное. Мама была по-настоящему преданной женой. Она беспрекословно доверяла всему, что говорил папа. Как-то на склоне лет она сказала:
– За счастливую в браке жизнь часто приходится расплачиваться несчастной старостью. А женщины, которые не были счастливы с мужем, наоборот, наслаждаются остатками своих дней. Вот вчера говорила с соседкой. Она тоже живет без мужа много лет, но он ее обижал, изменял, и она только после его ухода поняла, как прекрасна жизнь. А мне без папы жизнь не мила.
Она понимала, что у нее хорошие дети, прекрасные внуки, но никто не мог сделать ее счастливой без папы. 21 год она прожила без него! И скучала по нему все эти годы.
На пенсию мама ушла, когда папа заболел, – нужно было за ним ухаживать. Так что остаток жизни она прожила и без любимого мужчины, и без любимой работы.
Как-то, уже незадолго до ее ухода из жизни, на вокзале я посадила ее в вагон. Ко мне подошел пожилой мужчина и спросил:
– Это Геся Иосифовна из четвертой поликлиники?
– Да, – ответила я, – это моя мама.
– Она была прекрасным доктором!
– Мам! – прокричала я в вагонное окно. – Это твой пациент! Он тебя узнал! – я знала, что маму это обрадует.
Я убеждена, что человек жив, пока живы люди, которые его помнят и любят! На памятнике нашей маме, бабушке, прабабушке мы, не задумываясь, сделали точно такую же надпись, как и у нашего отца:
«Пока мы живы, ты с нами!».
Анна Сехан
ЩЕ СТАТТІ
Назавжди 76…
Михаил КАРШЕНБАУМ
Он был в нашей жизни…